Моря-океаны

Вдыхай этот воздух глубже,
Пусть мирно струится по венам.
Смотри, как над волнами кружат
Бездомные духи вселенной.

Послушай, как синее небо
Им вечности шепчет пароли,
Как щурят они полуслепо
Глаза от морской соли.

Ты слышишь меня, милый?
Поверь этой странной сказке!
Пусть белые птичьи крылья
Сгущают вечерние краски,

Пусть падает дождь из ракушек
В наши грудные клетки,
В затхлые наши души,
Где лето гостило редко.

Уйти с головой в нежность,
В мир наглых цветных рыбин,
Жемчужин огней белоснежных,
Узоры песчаных изгибов.

Пусть бури в глубинах таятся,
Я буду их верным другом,
Ведь я же морская царица,
Ты крепко сжимай мою руку...

В глаза мне посмотришь грустно
И улыбнёшься странно.
Ты знаешь, нелепые чувства
Рождают в душе океаны...

(август 2011)

Наверх

Прощание с богом

Заметая в прошлое дороги,
Где мы были дороги друг другу,
Словно на погост,
Любовь на дроги
Памяти мы прятали, в разлуку.

Одевая траурные тоги,
Наши боги из другой вселенной
Распрощались холодно и строго,
Оставляя в воздухе глубокий
Легкий привкус горечи измены.

Оставляя мятыми постели,
Не прощаясь, уходили боги.
И безжизненным, потухшим телом
На остеклянелой колыбели
Задремал рассвет лучом пологим...

(август 2011)

Наверх

Верь мне

Мы на свои иконы молимся,
И кровь боготворим.
Свои апостолы, символика,
И ангелы свои.
Мы над Христосом прокураторы,
Иуды над святым.
Настигнут нас свои каратели,
Когда мы догорим.

(февраль 2011)

Наверх

Апостасия

Пока горячие потоки медленно обрисовывали контуры моего тела, я наблюдала, как вода меняет цвет из призрачно-серой в грязно-зелёную. Наконец шум воды мне надоел. Завернувшись в халат, я обнаружила, что кран протекает. Я до упора повернула механизмы и даже раскрутила-вкрутила ногтем винтик на душевом аппарате. Не помогло. Кран тихо плакал: кап-кап… Я сняла душ и придумала, будто звоню в сантех службу. Душ был похож на старый телефонный аппарат с трубкой на пружинке, только трубка была горячая, и мне пришлось вытереть её уголком полотенца. Я ждала, когда на другом конце провода возьмут трубку, но слышала только далёкое «кап-кап». Игра быстро наскучила.
Я открыла дверь и с удовольствием почувствовала прохладный воздух. Из ванной валили клубы пара. Идти до комнаты было далеко, и, прикинув, я даже боялась предположить, дойду ли я до ближайшей стены. Но я решила рискнуть.
Я скользила ногами по паркету, пока вокруг мирно резвились жирафики. Я попыталась погладить одного по чешуйчатому рыльцу, но он возмущённо заревел. Видимо, я отвлекала его от забавной игры: он вместе с двумя другими рогатыми созданиями пинал худыми ножками жёлтый шарик, который они скомкали из обрывков моих фотообоев. Что удивительно, они наступали только на чёрные квадратики на полу, в тех местах, где была вымощена шахматная мозаика. На одной из таких шашечек лежала пустая банка из-под мёда. Один из жирафов неудачно поскользнулся и упал прямо в эту банку. Двое других сразу подскочили к нему, оставив в покое шарик. Они подцепили края банки длинными пальцами лап и взлетели в воздух, но видимо она была тяжелее. Банка с грохотом бесследно разбилась.
По мере того, как я приближалась к комнате, становилось тяжело дышать. Наверное, в воздухе было слишком много вешалок. Они дразнили и бросались в лицо. Я постоянно тёрла кулачками глаза, но в них лишь расплывались цветные пятна, как лужицы бензина.
В прихожей висело зеркало, а под ним чернело несколько мышиных норок. Я пыталась посмотреть своё отражение, но оно с лошадиной грацией перескочило на потолок, а оттуда на другую стенку. Я успела только заметить, что неровно наложила макияж: левый глаз был совсем не накрашен. Зеркало ещё немного погарцевало по потолку и вернулось к норкам. К тому времени я почти дошла до комнаты.
Идти было тяжело, словно я шла по глубокой песочнице босиком. Одними кончиками пальцев я схватилась за дверной косяк и с усилием подтянула тело к порогу комнаты. Позади осталось ощущение моря. Оно ласково шумело и било в нос запахом хлорки и раздавленных ракушек. Я недоумённо обернулась: ни пенных волн, ни прибрежного песка, только запах хлорки. Но это точно было море, очень далеко, но было.
Мне дико осточертел коридор, и я захлопнула дверь, оказавшись внутри собственной комнаты.
Всё было немножко ново.
Во-первых, диван располагался не так, как обычно. Я было подумала, что это животное (виной тому подушки, напоминающие верблюжий горб), но, осознав очевидность и обыденность этого предмета мебели, с удовольствием упала на подушки.
Во-вторых, по углам что-то шевелилось и шуршало. Ничего страшного, подумала я, правда плинтус потрескается и провода повредит. Там должно быть два провода: телефон и интернет. Они обнимаются друг с другом и легонько потрескивают голубыми зарядами…
— Всё мечтаешь? — услышала я бархатный мужской голос.
Отрывать голову от подушек я не собиралась и ограничилась молчанием.
— Сколько тебя помню, ты всё мечтаешь. Лежишь здесь и мечтаешь. Сидишь там — и тоже мечтаешь, — он, наверное, говорил про письменный стол.
Я молчала и прислушивалась. Звук, который достиг моего уха, напоминал шорох тканевого ворса по полу. Я не могла ошибиться: это был Миша.
Сейчас он был приблизительно моего роста, даже повыше. Миша склонился надо мной и участливо погладил лапой по лбу. Его подарили мне на шестнадцатилетие, и я никогда ни с кем не соглашалась делить эту игрушку: я возила его в дальние страны, на отдых, брала в гости к друзьям, когда знала, что останусь на ночь. Я отказывала двоюродному брату играть с ним, потому что знала, что это игрушка не для ребёнка. Он проводил в моих объятьях ночи напролёт, впитавший запах шампуня с моих волос. В его рыжих лапах исчезали мои слёзы, упрёки и проклятия бывшим друзьям. Он так бережно нёс все мои тайны, что стал единственным близким мне существом.
Вот сейчас он склонился надо мной, и в пустых стеклянных глазах я видела напуганного рыжего юношу. Миша молчал, как было бы положено обычной мягкой игрушке, но я поняла, что он ждал, пока я пойму, что этот юноша — я. Тогда он мягко поцеловал меня, но не в губы, как любовник, и не в щёку, как друг детства, и не в лоб, как отцы. Нет, я сама не разобрала этого поцелуя, он коснулся губами худых скул, чуть ближе к вискам, отдающим запахом ржавой воды.
Я открыла глаза. Миши не было, только по углам продолжалась возня. Померещилось, подумала я, но тотчас услышала шум на кухне: он готовил с вечера завтрак. Утром я должна буду найти в микроволновке холодный омлет.
Ах да, утра не будет.
На потолке изогнулась люстра. Восемь длинных лап с лампочками на концах потянулись и поползли по потолку. Люстра стала похожа на механического паука. Она нависла надо мной и делала робкие попытки дотянуться до моих пяток.
Комната вообще жила своей жизнью. Возня по углам была ребячеством! В книжном шкафу перебранивались четверостишиями биографии Маяковского и Есенина (первая чувствовала себя увереннее), учебник алгебры пририсовывал моим изображениям в семейном фотоальбоме усы и рожки, а всё собрание сочинений Стругацких насиловало страницы учебника физики, делая в нём пометки, замазывая номера страниц и выгрызая рисунки опытов.
Одна только икона, в углу комнаты, оставалась неподвижна, и даже излучала небольшой ареол света. Бог есть, подумала я, он есть, и поэтому мы все сегодня умрём! Грешники, вторили мне «Мастер и Маргарита», несчастный поэт! Фу ты, чёрт! Свободен! Свободен! Он ждёт тебя!
Я бы совершенно точно провалилась в забытье, если б не удары грома за окном, они оторвали меня от дивана и перенесли весь этот бред к панораме окна. Там одна за другой в него взметнулись несколько красных вспышек, потом жёлтых, зелёных, и тех цветов, названия которых я не могла вспомнить. Я засмеялась, чувствуя, как земля уходит из-под ног, и забормотала хриплым голосом: прости меня и как можно скорее забудь… я тебя покидаю навек… я розы люблю… розы…

* * *
— Господи, что ты здесь устроила?
Нет, это не Миша, не Маргарита и не люстра.
— Соседей снизу залила, книги раскидала, ванну затопила.
Сквозь невыносимую головную боль я слышала далёкий женский голос.
— И скажи мне на милость, как ты передвинула в квартире всю мебель? И зеркало тоже.
Возня на кухне. Тот же совсем далёкий голос:
— Боже. Это что — коньяк? Или виски? Или всё-таки коньяк? У тебя хлеб заплесневел и помидоры протухли. А в кладовке ты просыпала килограмм муки.
Я издала слабый стон, сигнал быстро нарастающей боли в голове.
— Ты вообще где?.. А… здесь…
Дверь открылась. В дальнейшем мой мозг в течение десяти минут переваривал километры дикого смеха.
— Настя, прекрати… — умоляла я, затыкая уши, но она тыкала мне в колени кулаками, надрываясь слезами от смеха.
— Настя, я тебя ненавижу… — не помогало даже это, — Лучше найди мне в аптечке анальгин… Хватит ржать, иди за анальгином…
Наконец она просмеялась, а я приобрела полувертикальное положение и вцепилась пальцами в волосы.
— А почему у тебя один глаз накрашен, а другой нет? — удивилась она и опять залилась смехом.
Я встала на ноги и пошла на кухню, чтобы не видеть, как она поднимает разбросанные книги.
— А пожрать чего-нибудь есть? — крикнула я с кухни.
— В холодильнике точно нет. Хотя, поищи.
Я осмотрела холодильник и морозилку. Вот куда я не добралась вчера вечером! Я достала пачку замороженных сосисок, соскребла вилкой снег и уже хотела положить одну в микроволновку…
— Насть, а как же конец света? — крикнула я.
— А чёрт его знает. Перепутали, наверное, они со своим календарём.

За окном 22 декабря 2012 года.
В микроволновке холодный омлет.

(февраль 2011)

Наверх

Без названия

Кофе по утрам — приятная привычка. За окном, далеко-далеко в низу, в основании моего поднебесного дома, горят заманчивые вывески маленькой скромной кофейной. Поэтому я встаю рано-рано, когда там точно никого нет, чтобы ни одна душа в мире не мешала мне думать о нём в одиночестве.
Так было всегда, но сегодня начинается по-другому.
Я сбегаю вниз пешком, ведь так невыносимо стоять в тесной кабине, совсем другое дело спускаться из-под самых облаков на собственных крыльях. Солнышко ещё спит, а я бегу, срывая последние свежие порывы ветра с ночи. Задыхаюсь, но бегу, и мне кажется, что от меня сейчас зависит больше, чем просто маленькая прихоть пробежаться поутру по городу, от меня зависит целый мир в преддверии восхода.
Я останавливаюсь у стеклянной витрины. В глубине тёмного магазина чувствуется движение, мелькнул какой-то белесый призрак. Я тихонько стучусь. Призрак открывает мне дверь и превращается в Лилю.
— Тсс… — шепчет она и умоляюще жестикулирует.
На цыпочках мы проходим в магазин. Здесь так тихо, что слышно чьё-то ровное сонное дыхание. У кассы Лиля достаёт с одной из полок коробку. Мы неслышно выходим.
— Мой ещё спит, — смущённо улыбается она и кутается в длинную мужскую рубашку.
— Ничего, — улыбаюсь я, — Прости, что так рано.
— Ну, я же обещала, — она подмигивает мне и смеётся.
В руках у Лили чашка кофе, наверное, наспех сваренного в служебной комнате, чтобы не разбудить того героя, которому принадлежит рубашка в клетку. Лиля пьёт мелкими глотками и выдыхает клубы тёплого воздуха. Я ловлю себя на мысли, что в этом, должно быть, и счастье: тапочки, кофе, утро и тот, кто спит в уюте безделушек, между стеллажей, самое важное твоё вчера, сегодня, завтра и сейчас.
Я распаковываю маленькую коробку: внутри кружка.
— Твой? — спрашивает Лиля и улыбается.
— Мой.
Я достаю кружку и взвешиваю на руке. Она идеально прозрачная, с закованным в тонкую стенку изображением. Как старые хрустальные пирамидки с пыльными знаками зодиака, так и она сохранила в себе свежесть цифровой фотографии. Тут я поняла, что Лиля спрашивала не о том, о чём подумала я, и, хотя это уже не важно, я добавила:
— Это вроде подарка.
— Забавная вещица, — она кивает головой, — Последнее время, мне всё приходят заказы на квадратные чашки, не понимаю, как из них можно пить! Разве что с угла! Впрочем, это не моё дело, — с лица Лили не сходила улыбка, — Интересная была работа, я знала, что тебе понравится.
Работа была тонкая, почти ювелирная, без единой царапинки. Я не знала, как всё это будет выглядеть, и это был приятный сюрприз.
Лиля допила свой кофе и стала замерзать на прохладном воздухе. Солнце поднимается, а становится будто холоднее. Я целую её в щёку, прощаемся, она опять улыбается и скрывается за прозрачной дверью с табличкой «ЗАКРЫТО». Сегодня этот магазин будет закрыт как минимум до полудня.
Домой я иду не спеша, вместе с солнцем. Оно медленно поднимается со мной по улице, встречает на светофорах фуры, редких пешеходов и сонных собак.
А ведь Лиля улыбалась. Мало кто улыбался бы, проснувшись в 4 утра. А она улыбалась, и у неё на то есть причины.
Возле дома я в который раз вытаскиваю чашку из коробки. Остался банальный алгоритм: поворот, подъезд, лифт, дверь, ключи, кофе… Я свернула за угол, и резко во что-то врезалась. Или же что-то резко врезалось в меня.
От неожиданности закрываю глаза и лицо руками.
Удар, запах кожаной куртки, чьи-то руки и ещё один удар, только звонкий, пронзительный.

— Господи, девушка, простите!

Чашка.

— У вас разбилось…

Только не это.

— Бога ради, простите!

Открываю глаза и наклоняюсь к асфальту. Ровно на 7 осколков, не вдребезги. Рядом наклоняется кожаная куртка.

— Простите меня, — голос дрожит от напряжения, напоминает сочувствие, — Я не хотел…
— Вы не виноваты, — отчасти я права, — Мне надо было быть внимательнее.
Видимо, голос выдаёт мои расстроенные чувства. Я ждала, что теперь виновник исчезнет, но он и не думал уходить.
— Простите меня ещё раз, что я могу сделать?
— Ничего, — стараюсь отвечать не резко.
— Сколько это стоило? Я возмещу, оплачу.
— Нет, нет, не надо.
Он не злится, только расстраивается ещё сильнее вместе со мной. Я вдыхаю поглубже запах кожи, но почему-то чувствую кофе.
— Я понимаю, для вас это, наверное, важно и дорого, как память.
Я поднимаю голову и смотрю в его лицо, прямо в глаза. Синие. Впервые за последние 3 года я так близко к человеку: на расстоянии протянутой ладони. Лучше бы всего этого не было.
— Давайте, я помогу вам. Это была картинка? — он сгребает осколки в одну кучу. Сдвигает пару осколков вместе. Красивые, мягкие ладони, длинные, но никогда не игравшие на музыкальных инструментах пальцы.
И тут я понимаю, что сейчас допущу непоправимую ошибку.
— Не стоит, я сама, не задерживайтесь.
— Нет, я помогу вам, я не могу просто так уйти.
— Не надо, вы порежетесь.
Он ничего не понимает и боится только оставить меня здесь одну. Но то, что может случиться, необъяснимо. Я опять гляжу ему в глаза. Ничего не изменилось — синие.
И опять:
— Не надо…
— Нет, простите…
Это перерастает в непонятную плавную борьбу: одной рукой он складывает осколки в картинку, а другой держит мою руку, чтобы я ему не мешала. Ещё один осколок, и уже почти целая картинка. А я смотрю в его синие глаза.
— Это, наверное, было очень для вас важно…
Я вырываю свою руку. Всё это уже было…

Удар. Запах кожаной куртки.

— Простите!..

И ещё один удар, только в груди, а за ним через раз другой.

— Простите меня!..

Лиля улыбается:

— О, вот вы и познакомились! Хотите кофе?..

Я вырываю свою руку и убегаю. Слишком поздно что-то начинать заново, мы друг для друга слишком прошлые.

(ноябрь 2010)

Наверх

Небольшой агитационный этюд

Мало вам в лёгких дыма?
В трубах харкающих фабрик?
Знаете — невыносимо,
Кашель срывается на крик.
Сами травитесь ядом
Вашей больной рекламы!
Нам этой грязи не надо!
Ваши разрушим храмы.
Храмы задушенной мысли,
Апофеозы гнили.
Мы никого не забыли,
И никого не простили!
Чтобы дышать свободно
Сердцем, наполненным верой,
Ты разожги факел —
Огонь революционера.

(апрель-август 2010)

Наверх

На краю земли

«Между прошлым и новым непростые вопросы,
Между прошлым и новым заблудиться так просто…»

Говорят, что самое сложное в жизни человека — вовремя остановиться. Но это не так.
Ты идёшь по улице, и навстречу тебе идут люди. Они проходят мимо, и никто не задаст ни один глупый вопрос. Как твоё здоровье? Как твои дела? Где ты был вчера вечером? Тебе вперёд, и им вперёд, лишь бы было куда.
Остановиться — это не сложно, сложно догнать и остановить. Обнять и больше никогда никуда не отпускать.

* * *
Оказывается, в этом мире так легко потеряться, и даже не в метро, не в чужом районе и не в лесу, а просто в воспоминаниях и во времени. Иногда я даже забываю, где я. Вот я — маленькая, нескладная и смешная — черчу на асфальте через лужи длинные, кривые следы от роликовых коньков. Лето, солнце и тени деревьев на окнах чужой школы в чужом городе. Линии сгибаются пополам — падаю, только учусь, но уже настойчива и упорна. Самый зной, а ведь ночью шёл дождь. Люди прячутся от жары в домах и офисах, лишь один ребенок в этом громадном городе торчит на улице — я.
Школа, возле которой я наворачиваю круги, не моя, и город тоже не мой. Чужое наследство. Но пока я маленькая, я это не понимаю. Зато почувствую позже — недостаток заботы, как старая рана. Никто не бил, никто не виноват. К школе подъезжает машина. Она въезжает прямо на тротуар, законную территорию пешеходов, и останавливается у входа. Из неё выходят двое мужчин. Один заходит в здание школы, другой остаётся возле машины.
Я неумело описываю круг и пролетаю под крылом машины, под носом грустного мужчины с прозрачными глазами. Он мягко замечает:
— Осторожнее надо быть.
Испуганно оборачиваюсь: нет, он не маньяк, но улыбается особой странной улыбкой, такой же грустной, как его глаза. К сожалению, наверное, через много лет, я уже не вспомню черты его лица, я давно избавилась от любой возможности иметь фотографии, письма, какие-либо подарки или другие воспоминания о нём. Останется лишь чувство детской тревоги, потерянное во времени, смешавшее прошлое и будущее — мои странные сны. Он неожиданно спрашивает:
— Любишь кататься?
Я поворачиваюсь и киваю головой, мы улыбаемся друг другу. Он говорит ещё что-то, но уже тише, для самого себя. Я слышу этот голос в первый раз, но что-то в нём мне знакомо. Сейчас, уже взрослая, я узнаю это щемящее чувство в груди. Оно тянет камнем к людям, как ко дну. Нахлынет неожиданно, как тоска, и смотришь в глаза прохожим, ищешь что-то. Я — маленькая — смутно угадываю в нём частичку себя, будто потерянная монетка или пуговица. Я смотрю ему в глаза, а он смотрит в глаза мне долго-долго, не меньше пяти секунд, для меня это очень долго, как пальцами в душу.
Это приходит всегда слишком поздно. Обычно, когда я уже пристрастилась лгать и не замечать этого взгляда. Но эти три или пять секунд выдают во мне больше, чем надо, хотя нам они уже не помогут: мы безнадёжно потеряны друг для друга в этих странных снах.
Шофер, второй мужчина, вышел из школы, рассеянно махнул рукой и сел в машину.
— Ничего?
— Ничего.

* * *
У каждого есть своя мечта. И вот меня спросили:
— Какая у тебя мечта?
Кидаю на подругу заинтересованный взгляд. К чему этот вопрос?
— Уметь летать. А у тебя?
— Уметь бегать .Это так просто звучит, я знаю, но лишь когда ты сам не можешь, тогда и ощущаешь потерянность. Все умеют бегать, а у меня даже нет кроссовок, я в принципе обречена на каблуки. Вот вижу, как человек бежит, и думаю, смогу ли когда-нибудь я пробежать и не задохнуться, не остановиться…
Остановиться придётся в любом случае, хотя бы просто поздороваться со старым знакомым. Но мы идём дальше, в вечер, снова оставляя позади близких людей. Она на каблуках, я в кроссовках.
Люди, оглянитесь! За своей спиной, мы оставляем тех, кто нам дороже нас самих. Оглянитесь!
Парадокс нашей жизни в том, что у тебя есть ноги, но ты не можешь бегать. У него есть сердце, но он не может полюбить. У меня же нет крыльев, я опять лишняя, у меня ничего не получится. Нам остаётся курить на детских площадках и завидовать детям: они бегают, прыгают и любят своих родителей. А мне просто завидовать.
Я не могу давать обещания за ваши мечты — вы сами за них не ответственны. Сейчас ты идёшь рядом со мной, а он уже где-то мимо, хотя и рядом, но уже завтра мы разлетимся по планете, как перья выпотрошенной подушки. И я клянусь за себя: я научусь летать, стану пилотом, и улечу в один конец, на край. Я обязательно сделаю это САМА, ведь счастье творится СВОИМИ руками. Я улечу туда, где меня не потеряют, где меня обязательно будут ждать, мне больше никуда не надо. На краю земли, барахтая ногами в холодной кудрявой волне, будет сидеть и ждать меня Кто-то в апельсиновых шортах и чёрной шляпе. Обязательно.
А пока не поздно, всё, что я хочу — это повернуть назад, догнать тебя и шепнуть тебе на ухо, как ты мне дорог.

(июль 2010)

Наверх

Как дети

Давай с тобой будем, как дети!
Мы будем купаться в цветах,
Коробками кушать конфеты,
Ты будешь не тот,
и я буду не та.
Мы будем с тобою, как в прошлом:
Полюбим опять новый год.
Родители будут хорошие,
Любимый щенок
никогда не умрёт…
Мы будем кататься на санках
И тёплое пить молоко.
И нет интернета, контакта.
Так детско
и так легко!
Мы будем справлять дни рожденья
В объятьях с фруктовым тортом.
Давай с тобой будем, как дети?
Поверь мне!
И мы никогда не умрём.
Мы купим ведро и лопатки,
Найдём в песочнице клад,
У нас будут грязные руки,
Мы будем любить
шоколад.
Ты будешь беситься от счастья,
Любить апельсиновый цвет.
И ты не узнаешь, кто я.
Быть может,
меня и нет.
Меня сбила насмерть машина,
Загрыз бешеный пёс,
Меня подменили другою,
И аист
обратно унёс.
Ты будешь прекрасный ребёнок.
Но если накатит грусть,
Подумай о чём-то хорошем,
Что я в тебя
не влюблюсь.

(лето 2010)

Наверх

В метро

Знаешь, мой милый, в этом есть что-то прелестное — в мрачной толпе разношёрстных, разномастных людишек — в равнодушном движении.
Я подошла к краю платформы и нырнула взглядом в тёмный круг тоннеля. Я только что попрощалась с подругой и перелетела на соседнюю, синюю ветку метро. Вокруг толпились такие же, как я — вечерние птицы с совиными стеклянными глазами. Меня уже окончательно тошнило от этих скучных людей и их шумного города, поэтому я приняла безразличный вид, натянула ни лицо унылую глупую мину и уставила глаза в табличку с названиями станций на стене. Через минуту-другую в чёрном провале закашляли по шпалам старенькие синие вагоны, вздрогнули нервные пассажиры.
Народу в моём вагоне было немало. Я втиснулась в центр вагона, сразу напротив дверей, любуясь своим отражением, и буквально через несколько минут возненавидела его и весь белый свет.
Знаешь, мой милый, есть что-то страшное на дне колодцев нашего гуманизма — наверное, за много лет страданий там завелась рыба.
В вагон ввалились полупьяные, потные создания с громкими голосами и грязной обувью. Я почувствовала как усилилась тошнота от запаха перегара, и как я ненавижу людей, особенно, когда они так близко, когда обтираются об меня боками. Я сжала губы, крепко прижала к себе барсетку и с измученным видом терпеливо переносила животные взгляды. Изнутри рвалось острое желание заплакать от одиночества, в десятках метров под землёй, в углу железной банки, громыхающей через Арбатскую до Щёлковской.
Монотонный женский голос объявил станцию. Двери открылись. Я подняла красные от усталости глаза на лица вошедших и больше никогда их не опускала.
Знаешь, мой милый, я так много писала об ангелах, но что-то забыла. Да, верно, я никогда их не встречала. Но это не значит, что они не встречали меня.
Я закрыла глаза и открыла снова, чтобы убедиться — это не мираж и не собственное отражение в стекле вагонных дверей. Это — чудо.
Чудо было в шляпе. Но дело было совсем не в ней, а именно в нём, хотя все, что я могу вспомнить о нём сейчас лишнего — это мягкая шляпа и тяжёлый рюкзак. Он бегло глянул на всю эту грязь с независимым лицом, как минимум бога, и мне почудилась поддержка в отрешённом взгляде. А самое странное, что его эмоции и мимика лица были сродни моим: голова чуть наклонена влево, глаза мутные, расслабленные плечи, и за всем этим кроется либо неуверенность, страх, либо ирония. Стало легче дышать в этом смраде. Я выползла из угла и стала разглядывать его отражение в дверях. Черты лица были приятные, но не слащавые, просто правильные. Рюкзак он поставил в ноги. Внимание моё он терпел, как взрослые терпят живой интерес детей, не пугая многозначительными движениями, в которых значилось бы отвращение. Свой детский интерес я скрыть не могла, и поэтому, уже окончательно забыв про всё и всех, стояла, как поражённая громом. А он стоял параллельно мне, в шляпе, как громоотвод.
Это уже после всё таки ослепляет вспышка беспомощности, а в тот момент я молилась, чтобы он проехал так, рядом, как можно дольше. Вокруг пустело. Освобождались места. Вышли на своей станции противные создания с грязными ботинками. Я их больше никогда не увижу. Я мысленно благодарила его самыми искренними словами, будто он оберегал меня эти семь или восемь станций вместе. Мне и в голову не приходило улыбнуться ему или заговорить. Не то время, лишние люди, да и кто знает, умеют ли ангелы разговаривать.
Знаешь, мой милый, самое закономерное в этой странной встрече то, что мы больше никогда не увидимся. Тебя могут звать любым, самым нелепым именем, ты можешь иметь любые, самые противные привычки, домашних животных, тупых друзей, любимую девушку, парня, умных и добрых родителей, хорошие оценки по математике или не иметь ничего этого, но недосказанность моей истории не уменьшится. Я буду искать глазами в толпе чёрную мягкую шляпу и тяжёлый рюкзак, и я не опущу глаз, пока не найду тебя на этой синей планете, наполненной в шахматном порядке чёрными и белыми людьми в белых и чёрных шляпах, людьми,на восемьдесят процентов состоящими из шампанского и на двадцать из сигарет. Мне с ментолом, пожалуйста, красное, полусухое, горький, две ложки сахара, три таблетки, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Мы стали заложниками своего положения, построили для самих себя клетки и аквариумы, прорыли норы, проложили рельсы, насыпали полные кормушки, заперлись изнутри и разрыдались, провиснув через железные прутья. Мы не способны полюбить просто так, случайно, в метро, нечаянно заметив в толпе приятного человека. Не способны открыться незнакомым людям, просто так поделиться собой, можно лишь позавидовать проституткам и донорам крови. Нас либо слишком много, либо слишком мало, чтобы бесплатно улыбаться чужим детям — завидуйте продавщицам мороженого и лимонада. Завидуйте, даже если в ларьке с мороженым продают сигареты. Слишком много уродов — нас.
Я попрощалась с ним, насколько возможно сказать «прощай» незнакомому человеку. Он не спеша, без лишней суеты, поднял с пола рюкзак и запрокинул голову назад — усталость. Прощай. Он вылетел из вагона и свернул сразу направо, хороший знак.
Ещё долго, а хотя может и всю жизнь, он будет мерещиться мне в тревожных снах о белоснежном городе и улыбчивых людях, и, проснувшись, не опуская больше глаза на асфальт, я буду искать его.
Да, мой милый, нам просто не повезло.

(май 2010)

Наверх

4 мая

Ты знаешь, будет солнце.
Будет греметь трамвай
По усталым рельсам
Вальсом.
Солнечный май.
Ты знаешь, будет прохожий
Улыбкой тебя провожать
Нежной, важно,
Осталось
Чуть-чуть подождать.
Ты только не плачь…
В небе, видишь,
Синим дрожит лазурь,
Тает закатом
Пожалуйста,
Глазки не хмурь.
Ты знаешь, будет солнце.
Забудь обо всём!
Будет теплей, чем сегодня.
Когда мы снова будем вдвоём.

(май 2010)

Наверх